Зачем иконы на Руси
Вопрос о смысле жизни, быть может, никогда не ставился более резко, чем во дни обнажения зла и бессмыслицы. В течение беспредельной серии веков в мире царствовал ад – в форме роковой необходимости смерти и убийства. Народы живьем глотали друг друга: народ, вооруженный для всеобщего истребления, – вот тот идеал, который периодически торжествовал в истории.
Если в самом деле вся жизнь природы и вся история человечества завершаются этим апофеозом зла, то где же тот смысл жизни, ради которого мы живем и ради которого стоит жить?
Ответ на этот вопрос был дан нашими предками, которые были не философами, а духовидцами. И мысли свои они выражали не в словах, а в красках.
Об этом «идеале» в их времена напоминали бесчисленные орды, терзавшие Русь. Звериное царство приступало тогда к народам все с тем же вековечным искушением: «все сие дам тебе, егда поклонишися мне».
Все древнерусское религиозное искусство зародилось в борьбе с этим искушением. В ответ на него древнерусские иконописцы с поразительной ясностью и силой воплотили в образах и красках то, что наполняло их душу, – видение иной жизненной правды и иного смысла мира.
С 988 года, после принятия крещения киевлянами и святым равноапостольным князем Владимиром, на Руси стало распространяться христианская вера, а вместе с ней и искусство иконописи, которое пришло на Русь из Византии.
Принятие христианства в 988 году изменило не только духовную жизнь народа Древней Руси, это событие внесло новое содержание и в художественное творчество. Знакомство с основами христианской веры, со Священной и церковной историей — вот основная суть иконописания ХI века. Привозимые из Византии иконы служили образцами для древнерусских иконописцев. Каменных храмов с мозаикой или фресками было мало, большей частью строились деревянные церкви, достаточно просторные, чтобы вместить значительное количество икон. Именно на Руси возникла традиция многоярусного размещения икон, которая к ХV веку оформилась в виде высокого, пятирядного иконостаса.
Много прекрасных икон было доставлено из Византии, много написано на Руси в те первые столетия после принятия христианства. До нашего времени дошли единицы. Хаос монгольского нашествия, войны и бедствия, терзавшие Русь из века в век, уничтожили немало сокровищ.
Тем выше ценность тех, которым удалось уцелеть. «Владимирскую Богоматерь» привезли в Киев из Константинополя в начале ХII века. А свое имя она получила по названию столицы Владимиро-Суздальского княжества, куда увез ее в 1155 году Андрей Боголюбский. Князь чрезвычайно ценил и почитал эту икону, уверенный, что она охраняет его земли и дарует ему военные победы. Когда спустя двести с лишним лет началось возвышение Московского княжества, «Владимирская Богоматерь» была перевезена в Москву. Она попала туда 26 августа 1395 года — в тот самый день, когда повернул свое войско прочь от Руси грозный завоеватель Тамерлан. Как было не усмотреть в этом чудесное заступничество Богородицы? Икона обрела дом в московском Успенском соборе. Стала покровительницей, заступницей московских великих князей, а с ними и всей Руси.
Владимирская икона Божией Матери в Третьяковской галерее
Уже в самый ранний период христианства на Руси было осознано великое предназначение священных изображений для православного русского человека. В отличие от других славянских стран, Россия стала государством в котором именно икона явилась материальным подтверждением веры и стала изображением, которое пробуждает совесть, а не призывает к любованию красотой форм.
Уже с конца X века образцы византийской иконописи становились не только предметом почитания, но и предметом подражания. Примерно с XII века наблюдается собственное русское иконотворчество. Особенно интенсивно оно протекало на Севере, в таких городах, как Псков и Новгород. Их отдаленность от Византии и их республиканский образ правления позволили ставить и решать различные проблемы, в том числе и художественные, более независимо и смело.
Апостолы Пётр и Павел. Икона середины XI века. Новгородский музей.
В пределах Московского княжества этот процесс развивался гораздо медленнее, и особенное развитие получил в эпоху Андрея Рублева, то есть с XIV века.
Для Древней Руси сношения с Византией были редкими, иногда же они надолго и совсем прерывались. Византийские мастера приезжали не так уж часто, а византийские иконы проникали волнами, в зависимости от общей политической ситуации. Поэтому русским было легче искать своих путей в искусстве. А когда в 1453 году Византия пала, Древняя Русь оказалась единственной православной страной, в которой иконопись не ниспустилась на уровень простого ремесла, а осталась искусством, и притом весьма высоким.
Русские люди рассматривали иконопись как самое совершенное из искусств «Хитрость иконную, во-первых, изобрете не Гигес индийский, якоже Плиний непщеваше, ниже Пирр [...], ни египтяне, ни коринфяни, ниже хиане или Афины честнаго сего художества первии суть обретници, якоже неции мняху; но токмо Сам Господь, Иже всех хитростей и веществ Виновник глаголется быти… небо украсивший звездами и землю цветами в лепоту». К иконе относились с величайшим уважением. Считалось неприличным говорить о продаже или покупке икон: иконы «выменивались на деньги» либо дарились, и такой подарок не имел цены. Например, когда Иосиф Волоколамский поссорился с волоцким князем Федором Борисовичем, то, желая его умилостивить, он подарил ему иконы работы Рублева и Дионисия.
Вместо «икона сгорела» говорили: икона «выбыла» или даже «вознеслась на небо». Иконы нельзя было «вешать», поэтому их ставили на полку. Икона была окружена ореолом огромного нравственного авторитета, она являлась носителем высоких этических идей. Церковь считала, что икона может быть сделана только «чистыми руками». В массовом сознании мысль о русском иконописце неизменно связывалась с образом нравственно чистого христианина.
Пожалуй, наиболее ярко идеальный образ древнерусского художника обрисован в сорок третьей главе Стоглава — источника XVI века: «Подобает быть живописцу смиренну, кротку, благоговейну, не празнословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабителю, не убийце; особенно же хранить чистоту душевную и телесную, со всяким опасением. А кто не может воздержаться, пусть женится по закону. И подобает живописцам часто приходить к отцам духовным и во всем с ними совещаться, и по их наставлению и учению жить, в посте, молитве и воздержании, со смиренномудрием, без всякого зазора и бесчинства. И с превеликим тщанием писать образ Господа нашего Иисуса Христа и Пречистой Богоматери, по образу и подобию и по существу, по лучшим образцам древних живописцев… и живописцев тех берегут… и почитают больше прочих людей. Также и вельможам и простым людям тех живописцев во всем почитать за то честное иконное изображение. Да и о том святителям великое попечение иметь, каждому в своей области, чтобы хорошие иконники и их ученики писали с древних образцов, а от самомышления бы и своими догадками Божества не описывали…»
В русской иконописи XV века, являвшегося эпохой ее наивысшего расцвета, фигуры святых изображаются всегда бесплотными, они облачены в широкие, неопределенного покроя одеяния, скрывающие пластику тела, у них округлые лица, в которых нет ничего портретного (если это только не портретные изображения) и в которых индивидуальные черты предельно нейтрализованы. Куртуазное начало столь сильно дающее о себе знать в зрелой готической живописи, полностью отсутствует в иконописи: Мария всегда остается Богоматерью. Если фигуры объединяются с пейзажем, то последний сводится к простейшим формам, подвергнутым настолько большой стилизации, что они целиком утрачивают свой органический характер. Если вводятся архитектурные кулисы, то они не менее лаконичны и условны. В русской иконе есть пафос расстояния, отделяющего небо от земли, есть сознание умозрительности запечатленных событий и вещей.
В пределах Московского княжества этот процесс развивался гораздо медленнее, и особенное развитие получил в эпоху Андрея Рублева, то есть с XIV века.
Древнерусская икона является совсем особым художественным миром, проникнуть в который не так легко. Но кто находит доступ в этот мир, тот без труда начинает открывать в нем все новые и новые красоты. И отвлеченный язык иконы, его недомолвки, его символы становятся постепенно понятными и облекаются в нашем сознании в плоть и кровь конкретного художественного образа. С этого момента простое разглядывание иконы уступает место ее пониманию.
